Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о «прошлой жизни», потому что для меня это всё – та же самая жизнь и я – тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну, и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.
Это был ошеломляющий опыт – вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.
«Что-то очень плохое делают со мной».
У этого «очень плохого» есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.
Не говоря уже о том, что – я повторюсь – обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто «от ума» – я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То – так же просто – немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, всё очень медленно дается.
Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.
Я стал думать – а как я?
Пытаюсь разобраться, как устроен мой двухслойный опыт.
Я помню всё про нее, этот «архив» мне полностью доступен: события, отношение к ним (тут проступает вторым слоем еще и мое отношение), эмоции – я всё это могу вспомнить, пережить заново. О себе же долгое время я вообще ничего не знал, кроме мужского рода. Я пытался жить, ограничившись её опытом, не заглядывая «за край». Да у меня и оптики такой не было – заглянуть. У меня был только её опыт и беспамятный я.
Тогда мне было проще всего решить, что раз я не знаю, значит, так и надо.
Она не хотела жить. Она потеряла любимого мужа, потеряла страну, в которой родилась и выросла. Нет, географически она оставалась на том же месте, в том же городе. Но всё слишком изменилось, до своей противоположности, – и пугало не только новизной, но и само по себе. Она думала об избавлении от страданий, но обязательства перед родственниками, которые остались бы в совершенно беспомощном и беззащитном положении в случае её смерти, были для нее священны. И в то же время она сама чувствовала себя беспомощной и беззащитной перед жизнью, где уж ей было позаботиться о родных? И вот: она нашла способ уйти без физического самоубийства, а её обязательства перешли ко мне как к её наследнику.
Сейчас я думаю: если бы мне открыты были мои воспоминания с самого начала – те воспоминания, через которые приходится продираться, чтобы увидеть что-нибудь мирное и радостное, – я бы просто не справился с тем, что мне предстояло здесь. Я и так был едва жив и очень слаб, хотя и не осознавал своего состояния, не помнил его причин. И я был один, в этом смысле – совершенно один. Я ни с кем не смог бы поделиться тем, что мне открывается сейчас, мне не у кого было бы просить помощи и поддержки в тяжелые минуты, когда горе и страх набрасываются и рвут меня на части. Кто мог бы поверить? Даже гендерное «переключение» было сложно объяснить и отстаивать, даже с самыми близкими людьми. Кому и как я смог бы объяснить такое?
Даже себе не мог.
И я стал собирать себя заново из такой позиции: я – это она же, только мужского рода.
Знаете, как это забавно выглядит постфактум: много лет пытаться буквально на ощупь определить подходящее количество ложек сахара в чае, каждый раз докладывая по одной, по пол-ложечки, пробуя и оставаясь недовольным; покупать книги, о которых она мечтала, потому что читала взахлеб одолженные у друзей, пролистывать эти книги – и оставлять нетронутыми на книжной полке на годы, потому что совершенно неинтересно и вообще по-дурацки написано; рассказывать о своей любви к яблокам – и не есть их совсем. Но человек способен многого не замечать о себе. Вот я и не замечал. Я даже красил в рыжий её русые волосы, потому что она так носила. Я делал это, пока однажды не почувствовал, что если сейчас же не стану светловолосым – умру или сойду с ума. Но это было гораздо позже, когда я почти вспомнил, кто я (там же, близко, меня подкарауливали боль и отчаяние). По крайней мере, на тот момент я уже целый один раз сказал вслух, что я не здешний, не отсюда, не родился здесь в том году, который записан у меня в паспорте.
До того я делал вид, что ничего особенного не произошло, что все остались на своих местах, вот только почему-то стал писать прозу, на которую она никогда не посягала и даже считала это для себя невозможным и неприемлемым, причем начал с романа… И крестился у католиков.
Всякое бывает, и сами по себе эти действия ни о чем не говорят. И то же самое я могу сказать о любом из событий, или признаков, или проявлений того, на что я опираюсь, утверждая свою отличность от нее и свою личность – как ту самую, вполне конкретную. Каждое из событий само по себе значит очень мало или вообще ничего. Но все вместе они удивляют и успокаивают меня: я есть, я – это я.
Сейчас, когда я это пишу, я собрал уже много таких примет. И мне весело думать, что любой охотник на привидений или на НЛО может похвастаться гораздо более обширной коллекцией доказательств. Что ж, я начал совсем недавно, сам себе НЛО, сам себе привидение… Сам себе охотник.
Здесь всё так туманно, неопределенно и практически недоказуемо.
Но что я могу сказать совершенно точно, так это вот: пока я делал вид, что я не я, и всячески отказывался помнить себя, я был довольно беспомощен в жизни, кое-как справляясь со своими обязательствами и проживая день за днем наугад, без надежд и без надежной опоры. Сейчас, когда я трачу огромное количество сил и энергии на восстановление моей памяти, а она такая, что я очень хорошо понимаю свое прежнее нежелание к ней прикасаться, сейчас, когда кошмары приходят ко мне во сне и наяву – едва уловимой тоской или яростными флешбэками, – я становлюсь всё сильнее и увереннее, всё ловчее и удачливее, всё крепче и… счастливее. И по тому отклику, который приходит извне, по результатам моих действий из новой позиции, из нового понимания, из признания себя тогдашнего – я вижу, что это не иллюзия. Что я действительно становлюсь крепче и сильнее, возвращая себе потерянную память.
Таким образом, мне становятся доступны уже два «архива». В одном все документы сохранны и содержатся в порядке. Второй пострадал от пожара и наводнения, был неаккуратно перевезен в новое помещение, перепутан, неполон, многие документы невосстановимы, а то, что сохранилось, нуждается в тщательной и трудоемкой реставрации и упорядочивании. Поскольку с первым всё в порядке, а второй имеет для меня огромное значение, немудрено, что я больше времени и сил уделяю ему. Для равновесия в «сейчас» я больше опираюсь на «тогда». Посмотрим, как оно будет, когда я с ним разберусь, какое установится равновесие. Но пока, конечно, для меня драгоценна в том архиве каждая размытая или выцветшая строчка, каждый крохотный обрывочек, любой обгорелый листок.
На них записаны страшные вещи, и я ужасаюсь и плачу над ними. Но порой я нахожу между страниц высушенные травинки – белые, выгоревшие на солнце, и лепестки роз, так похожие на хрупкие пыльно-розовые сердца, и поблекшие, но всё еще целые незабудки.